Главная » Статьи » Как стать писателем » Литературная мастерская

Письма начинающим литераторам

Добавил: Texas e-mail от 01.12.2010, просмотров: 707

I.

Начинать рассказ диалогом — разговором — приём старинный; как правило, художественная литература давно забраковала его. Для писателя он невыгоден, потому что почти всегда не действует на воображение читателя.

К чему сводится работа литератора? Он воображает — укладывает, замыкает в образы, картины, характеры — свои наблюдения, впечатления, мысли, свой житейский опыт. Произведение литератора лишь тогда более или менее сильно действует на читателя, когда читатель видит всё то, что показывает ему литератор, когда литератор даёт ему возможность тоже «вообразить» — дополнить, добавить — картины, образы, фигуры, характеры, данные литератором, из своего читательского, личного опыта, из запаса его, читателя, впечатлений, знаний. От слияния, совпадения опыта литератора с опытом читателя и получается художественная правда — та особенная убедительность словесного искусства, которой и объясняется сила влияния литературы на людей.

Начинать рассказ разговорной фразой можно только тогда, когда у литератора есть фраза, способная своей оригинальностью, необычностью тотчас же приковать внимание читателя к рассказу.

Вот пример. Летом этим на волжском пароходе какой-то пассажир третьего класса произнёс:

— Я тебе, парень, секрет скажу: человек помирает со страха. Старики — они, конечно, от разрушения тела мрут...

Конца фразы я не слышал и человека — не видел; это было ночью, я стоял вверху, на корме, он — внизу.

Начинать рассказы речью такого оригинального смысла и можно, и следует, но всегда лучше начать картиной — описанием места, времени, фигур, сразу ввести читателя в определённую обстановку.

В рассказе «Баба» я, читатель, не вижу людей. Какой он — Прохоров? Высокий, бородатый, лысый? Добродушный, насмешливый, угрюмый? Говорит он плохо, нехарактерно, стёртыми словами: «Баба останется бабой» — это пророчество следовало бы усилить словом «навсегда», чтобы чувствовалась устойчивость взгляда Прохорова на бабу. Для оживления смысла таких стёртых слов, — для того, чтобы яснее видна была их глупость, пошлость, — писатель должен искать и находить слова. Ему не мешало бы дать пяток, десяток насмешливых словечек, он мог бы назвать Анну «крысавица», вместо «красавица».

Фраза автора: «Рабочий завода, проработав более сорока лет на одном заводе» — плохо сделана: слово «завода» — лишнее, «рабочий, проработавший» слишком рычит, проработать сорок лет «на одном заводе» — многовато, была революция, была гражданская война, завод, наверное, стоял в это время. Там, где не соблюдается точность описаний, там отсутствует правда, а наш читатель правду знает. «Рубцы на спине» токаря нужно было объяснить, — рубцы могут быть результатом хирургической операции, чирьев, удара ножом в драке и, конечно, порки.

«Громогласно против» — эти слова как будто указывают, что Прохоров способен говорить довольно оригинально, «по-своему», на то же указывает и его привязанность к слову «стандартный». Но автор, намекнув на эту способность Прохорова, не развил её. Не сделал он этого потому, что смотрит на токаря не как на живого человека, а как на мысль, которую надо оспорить, опровергнуть.

Писатель должен смотреть на своих героев именно как на живых людей, а живыми они у него окажутся, когда он в любом из них найдёт, отметит и подчеркнёт характерную, оригинальную особенность речи, жеста, фигуры, лица, улыбки, игры глаз и т.д. Отмечая всё это, литератор помогает читателю лучше видеть и слышать то, что им, литератором, изображено. Людей совершенно одинаковых — нет, в каждом имеется нечто своё — и внешнее и внутреннее.

На картине встречи Анны следовало остановиться подробнее. Старые рабочие высмеивали Анну, конечно, больше и более ядовито, более насмешливо, чем это показано автором. Предубеждение против равноправия женщины в жизни и в труде коренится в самцах очень глубоко, даже и тогда, когда самцы «культурны». У нас оно, к чести нашей, менее резко выражено, чем, например, в Италии, Испании, Франции и в Германии; работа женщин во время войны и в тяжёлых условиях послевоенного времени несколько поколебала это древнее предубеждение. Но и у нас змея ещё не переменила кожу.

У молодёжи, вероятно, было иное отношение к «бабе». Автор не ошибся бы, отметив у одного парня желание понравиться Анне, приписав другому — защиту её из желания противоречить старикам, заставив третьего побалагурить. Это очень оживило бы сцену.

Анну читатель не видит. Какая она: рыжая? высокая? толстая? курносая? Как ведёт она себя в этой сцене? Не может быть, чтоб все сразу удивились и замолчали. Через несколько минут снова все удивляются, когда «забегал резец, обтачивая конусную шестерню с особыми причудами к какой-то машине». Читателю неясно: куда автор относит «причуды» — к процессу работы Анны или — к шестерне? И было бы лучше, если бы не «всякий видел уменье, ловкость» Анны, а видел это сам автор и сумел бы показать читателю.

Анна «незаметно улыбалась» — для кого незаметно? Если автор заметил эту улыбку, — её должны были заметить и рабочие, тогда она послужила бы поводом для кого-нибудь из них отозваться на эту улыбку так или иначе и этим снова оживить сцену. Улыбка была бы оправданна, если б автор подробнее и картинно изобразил уверенность и ловкость работы Анны.

Эту сцену тоже следовало развить, расширить, показать читателю настроение Прохорова, его боязнь «осрамить» себя. Он должен был или усилить своё отрицательное отношение к бабе, или же, наоборот, — сконфуженно, мимоходом сказать ей несколько слов в таком смысле: «Не выдай, не подгадь!» Это он мог бы сказать ей с глазу на глаз, а при товарищах — повторить своё: «Баба и останется бабой».

«Смертельно раненный волк» и «вонзить зубы во врага» — эти слова совершенно неуместны и не украшают рассказа. Они — не в тоне рассказа, потому что крикливы. Рассказ вообще весь написан небрежно, без любви к делу, без серьёзного отношения к теме. Язык автора — беден. В двух фразах автор трижды говорит: «с напряжением работая», «напрягая все силы», «напрягая силы», это — плохо. На той же странице волк «напрягает последние силы».

«Как ни в чём не бывало прошло два месяца» — что это значит? Два месяца времени ни на кого и никак не влияли, ничего не изменили? Даже часа нет такого, который не внёс бы в жизнь нашу каких-то изменений.

«Праздношатаи гремели раскатистым смехом, посылая по его адресу всевозможные остроты». По адресу смеха?

«Бывает, что и баба дело знает и мужику рекорд побивает», — такой «старой русской пословицы» — нет. Рекорд — слово нерусское и новое. «Пришкандыбал» — слово уместное в речи, но не в описании, да и в речи не следует часто употреблять такие словечки, — язык наш и без них достаточно богат. Но у него есть свои недостатки, и один из них — шипящие звукосочетания: вши, шпа, вшу, ща, щей. На первой странице рассказа вши ползают в большом количестве: «прибывшую», «проработавший», «говоривших», «прибывшую». Вполне можно обойтись без насекомых.

Тема рассказа — очень значительна и серьёзна, однако, как уже сказано, автор этой значительности не чувствует. Разумеется, редакция отнюдь не ставит этого в вину ему, — у нас даже признанные и даровитые литераторы то и дело сгоряча компрометируют, портят, засоряют очень важные и глубокие темы хламом торопливых, непродуманных слов. <…>

Писатель обязан всё знать — весь поток жизни и все мелкие струи потока, все противоречия действительности, её драмы и комедии, её героизм и пошлость, ложь и правду. Он должен знать, что каким бы мелким и незначительным ни казалось ему то или иное явление, оно или осколок разрушаемого старого мира, или росток нового.

Автор рассказа «Баба» не знает этого, так же как и автор новеллы «Любовь». Не совсем понятно, зачем автор этот наименовал свой рассказ «новеллой». Новелла — краткая повесть и требует строго последовательного изложения хода событий. «Любовь» — не удовлетворяет этому требованию. Так же, как «Бабу», её начинает неудачная фраза — вопрос забойщика: «Вы знаете и, наверное, помните». Один из глаголов этой фразы — лишний: то, что мы знаем, мы помним, а того, что нами забыто, мы уже не знаем.

Вопрос забойщика остаётся без ответа, автор начинает описывать место, где сидят забойщик и его слушатели. Сидят они в «нарядной»; для читателя, незнакомого с работой шахтера, не сразу ясно: что такое — нарядная? Можно рядиться в праздничное платье и — на работу. Писать следует точно и обязательно избегать употребления глаголов двоякого значения. Последовательность изложения немедленно, вслед за вопросом забойщика, прерывается спором о любви, и весь этот спор, вплоть до начала рассказа Черенкова, — совершенно не нужен, ибо ничего не дает читателю. Этот автор грамотнее и бойчее автора «Бабы». Но всё же лучше писать «в шинелях английского покроя», чем «в английского покроя шинелях».

Забойщик Черенков рассказывает о некоем чрезмерно удачливом Мише, который совращает четыре роты — батальон — белых солдат, «сводит с ума всех мобилизованных солдат и даже добирается до младшего офицерского состава». итатель должен бы восхищаться подвигами Воронова, но — читатель сомневается.

«Гм? Белое офицерство было весьма натаскано в политике. Существовал «Осваг». (Осведомительное агентство» — контрреволюционная белогвардейская разведка.) Любой белый офицер должен бы прекратить Мишу...» Но когда читатель знакомится, как Миша повёл себя с девчонкой, подосланной контрразведкой для уловления его, и как бездарно вела себя эта контрразведка, — читатель ощущает желание сказать автору: «Ты — ври, но так, чтоб я тебе верил».

До конца эта «новелла» дочитывается с трудом. В конце к «новелле» пристроена мораль, или, как говорит забойщик Черенков, — «соль». «Отдавать за любовь, за женщину всё — партию, товарищей, революцию — глупо и недопустимо в такой же степени, как и безобразно». В разных вариантах мораль эта повторяется автором трижды.

Пишет автор бойко — но небрежно. Примеры: «...она закатывала такие истерики и так вопила, что он» — прятался от неё, кричал на неё? — Нет: «что он лишил её блестящего заработка и теперь, мол, должен содержать её, что он и мысли о том, чтобы бросить её, забывал». Это непростительно небрежно. «Мы молчали, собираясь с мыслями и оценивая правильность завязавших спор сторон».

Автор достаточно грамотен и, конечно, сам заметил бы погрешности языка, если б относился к делу с должным увлечением. Но увлечения делом, любви к нему не чувствуется у автора «новеллы», пишет он «с холодной душой».

В форме очень наивной он поставил вопрос: что значительнее — личное счастье единицы или историческая задача рабочего класса — революция, строительство нового мира? Автор не показал, как сам он «оценивает правильность завязавших спор сторон», он вообще ничего не показал, и этим вызывается у читателя такое впечатление, что большой вопрос поставлен автором равнодушно и только из любопытства или «от скуки жизни». Мне кажется, что, пожалуй, вернее всего — последнее. <…>

II

Так как Ваш рассказ Вы не прислали мне — судить о достоинствах или недостатках его я, разумеется, не могу. Указание Ваше на «несправедливое» отношение московских журналов к начинающим писателям совершенно не обосновано в Вашем случае.

«Беднота» нашла Ваш рассказ «неплохим» — и только, но это ещё не значит, что рассказ хорош. «Крестьянская молодёжь» подтвердила отзыв «Бедноты», указав Вам, что над рассказом «надо поработать». А Вы пишете: «Получилось очень странно: «Беднота» — хвалит, «ЖКМ» — ругает", тогда как Вас не хвалят и не ругают, а справедливо говорят Вам: учитесь работать!

Вы, «начинающие», жалуетесь на редакторов крайне часто и в большинстве случаев действительно несправедливо. Вам надо знать, что в старое время, до революции, редакторы журналов получали за год несколько сотен рукописей, огромное большинство которых было бездарно, но все они, в массе, были формально более грамотны, чем рукописи современных начинающих. В наше время редакторы получают тысячи рукописей, тоже в огромном большинстве бездарных, да к тому же — и безграмотных. По личному опыту моему и писателей моего поколения, я должен сказать, что отношение старых редакторов к нам, «начинающим», было несравнимо небрежнее и равнодушнее, чем отношение редакторов советских. В частности, это моё убеждение подтверждается товарищеским отношением к Вам со стороны редакции «Бедноты» и «ЖКМ».

Стихи я понимаю плохо и, может быть, поэтому Ваших стихов не могу похвалить. В стихотворении «После дождя» в одной строфе у Вас — пруд, в другой — он превратился в озеро. Это не оправдано Вами. Думаю, что «над прудом» и «не будет» — не рифмы или очень плохие рифмы. Не понимаю, что значат строки:

Жизнь моя — радость минутная Бело свежеющей мглы.

<…>

III

Рассказы Ваши прочитал. Вы прислали два черновика; оба написаны «на скорую руку», непродуманны и до того небрежны, что в них совсем не чувствуется автор тех двух очерков, которые я Вам обещал напечатать и которые подкупили меня своим бодрым настроением.

Хуже того — в «Обгоне» и «Вызове» не чувствуешь ни любви к литературной работе, ни уважения к читателю, а если у Вас нет ни того, ни другого — Вы не научитесь писать и не быть Вам полезным работником в области словесного искусства.

Талант развивается из чувства любви к делу, возможно даже, что талант — в сущности его — и есть только любовь к делу, к процессу работы. Уважение к читателю требуется от литератора так же, как от хлебопёка: если хлебопёк плохо промешивает тесто, если из-под его рук в тесто попадает грязь, сор, — значит хлебопёк не думает о людях, которые будут есть хлеб, или же считает их ниже себя, или же он — хулиган, который, полагая, что «человек не свинья, всё съест», нарочно прибавляет в тесто грязь. <…>

Судя по тому, как Вы разработали тему рассказа «Обгон», Вы сами относитесь к действительности нашей очень поверхностно. Тема рассказа — нова и оригинальна: мать, ткачиха, соревнуется с дочерью; на соревнование вызвала её дочь, но мать, работница более опытная, победила дочь. Победа матери требовала от Вас юмористического отношения к дочери, это было бы весьма поучительно для многих дочерей и сыновей и было бы более правдиво. Победа эта не могла не вызвать со стороны старых рабочих хвастовства перед молодёжью своим опытом, — это Вами не отмечено. Вы догадались, что соревнование должно было повлиять на домашние, личные отношения матери к дочери, но не договорили этого.

Перед Вами была хорошая возможность показать на этом, сравнительно мелком, факте взаимоотношения двух поколений. Вы этой возможности не использовали. В общем же Вы скомкали, испортили очень интересную тему, совершенно не поняв её жизненного значения.

Как всё это написано Вами? Вы начинаете рассказ фразой: «Вечер не блистал красотой». Читатель вправе ждать, что автор объяснит ему смысл этой странной фразы, расскажет: почему же «вечер не блистал»? Но Вы, ничего не сказав о вечере, в нескольких строчках говорите о посёлке, которому «не досталось своей невеликой части кудрявой весны». Каждая фраза, каждое слово должно иметь точный и ясный читателю смысл. Но я, читатель, не понимаю: почему посёлку «не досталось невеликой части весны»? Что же — весну-то другие посёлки разобрали? И — разве весна делится по посёлкам Иваново-Вознесенской области не на равные части?

Далее — через шесть строк Вы пишете: «Нестерпимая тишина была прижата сине-чёрным небом и задыхалась в тесноте». Почему и для кого тишина «нестерпима»? Это Вы забыли сказать. Что значит: «тишина задыхалась в тесноте»? Может быть, так допустимо сказать о тишине в складе товаров, но ведь Вы описываете улицу посёлка, вокруг его, вероятно, — поля, а над ним «сине-чёрное» небо. В этих условиях достаточно простора и «задыхаться» тишине — нет оснований.

Все девять страниц рассказа написаны таким вздорным языком. Что значат слова: «довольно ответственно заявила»? «Особенно рачить было не для кого». Может быть, Вы хотели сказать «радеть»? Старинное, неблагозвучное и редко употреблявшееся слово «рачить» — давно не употребляется, даже «рачительный» почти забыто.

В другом месте у Вас «теплилась ехидца». Ехидство от — ехидны, змеи. Змея — хладнокровна. Подумайте: уместно ли здесь словечко — «теплиться»? Что такое «здор»? <…>

Почему я так много пишу по поводу Вашего безнадёжно плохого рассказа на хорошую тему? Вот почему: многие из вас, кандидатов на «всемирную славу», торопясь «одним махом» доскочить до неё, хватаются за темы серьёзного, глубоко жизненного значения. Но темы эти не по силам большинству из вас, и вы их комкаете, искажаете, компрометируете — засыпая хламом пустеньких, бездушных или плохо выдуманных слов. За этими темами скрыты живые люди, большие драмы, много страданий героя наших дней — рабочего. Не скажет он, рабочий, спасибо вам за то, что вы уродуете действительность, которую он создаёт из крови и плоти своей. Не скажет. А если скажет, так что-нибудь гораздо более резкое, чем говорю я.

IV

По рассказу «Академия администраторов» трудно ответить на вопрос о Вашей способности к художественной литературе, — трудно потому, что Вы написали не рассказ, а корреспонденцию, которая обличает легкомыслие некоего спеца-хозяйственника. Корреспонденция написана грамотно, вполне толково, приближается к типу очерка, это её достоинство, но она многословна, растянута — это плохо.

От рассказа требуется чёткость изображения места действия, живость действующих лиц, точность и красочность языка, — рассказ должен быть написан так, чтобы читатель видел всё, о чём рассказывает автор. Между рисунками художника-живописца и ребёнка разница в том, что художник рисует выпукло, его рисунок как бы уходит в глубину бумаги, а ребёнок даёт рисунок плоский, набрасывая лишь контуры, внешние очертания фигур и предметов, и не умея изобразить расстояния между ними. Вот так же внешне, на одной плоскости нарисовали Вы коммунаров и спеца, — они у Вас говорят, но не живут, не двигаются, и не видишь — какие они? Только о спеце сказано, что он — «средних лет», да о парне — «рябоватый».

В начале рассказа Вы явно отступили от жизненной правды: спец должен был спросить парня или коммунаров о налёте бандитов, о числе убитых и раненых, о хозяйственном уроне. У него были три причины спросить об этом: обычное, человечье любопытство, опасение городского человека, хозяйственный интерес. То, что он не спросил об этом, должно было обидеть людей, которые подвергались опасности быть убитыми, такое равнодушие к их жизни неестественно и непростительно. Да и сами они должны были рассказать ему о налёте, — такие события не забываются в три дня.

Если б Вы заставили ваших людей поговорить на эту тему, это дало бы Вам возможность характеризовать каждого из них да и спеца «показать лицом», изобразив, как он слушает, о чём и как спрашивает, — этим Вы очень оживили бы рассказ. Но Вы поставили перед собой задачу обличить «спеца» и, торопясь разрешить её сухо, написали вещь, в сущности, скучную, лишённую признаков художественного рассказа.

Торопились Вы так, что местами забывали обращать внимание на язык, и на второй странице у Вас повторяется слово «пред» несколько раз кряду, чего не следует делать.

Отношение Ваше к теме тоже не есть отношение художника. Художник, поставив пред собой цель — обличить легкомысленного человека, сделал бы это в тоне юмора или сатиры; если же он пожелал бы «просто рассказать» о факте вредительства — он бы разработал характер спеца более подробно и детально. А так, как Вы рассказали, для читателя не ясно: кто же спец? Только ли легкомысленный человек, который живёт по указке книжек, теоретик и мечтатель, плохо знающий живую действительность? Почти на всём протяжении рассказа он у Вас действует, как человек искренний, а тот факт, что, запутавшись и не желая сознаться в этом, он бежит из коммуны, — этот факт Вами психологически не оправдан.

Попробуйте написать что-нибудь ещё. Например: изобразите Ваш трудовой день, наиболее сильные влечения, характерные встречи, волнующие мысли. Если Вы это напишете просто, не очень щадя и прикрашивая себя, стараясь увидеть в каждом человеке больше того, что он Вам показывает, — этим Вы как бы поставите перед собой зеркало и в нём увидите себя изнутри.

Человек Вы, видимо, серьёзный, да и способный, корреспондент — уже и теперь — неплохой. Побольше читайте хороших мастеров словесности: Чехова, Пришвина, Бунина «Деревню», Лескова — отличнейший знаток русской речи!

Вообще — следите за языком, обогащайте его.

V

Рассказ начат так: «С утра моросило». «По небу — осень, по лицу Гришки — весна». «...чёрные глаза блестели, точно выпуклые носки новеньких купленных на прошлой неделе галош".

Очевидно, это не первый рассказ; автор, должно быть, уже печатался, и похоже, что его хвалили. Если так — похвала оказалась вредной для автора, вызвав в нём самонадеянность и склонность к щегольству словами, не вдумываясь в их смысл. «По небу — осень», — что значат эти слова, какую картину могут вызвать они у читателя? Картину неба в облаках? Таким оно бывает и весной и летом. Осень, как известно, очень резко перекрашивает, изменяет пейзаж на земле, а не над землей.

«По лицу Гришки — весна». Что же — позеленело лицо, или на нём, как почки на дереве, вздулись прыщи? Блеск глаз сравнивается с блеском галош. Продолжая в этом духе, автор мог бы сравнить Гришкины щёки с крышей, только что окрашенной краской. Автор, видимо, считает себя мастером и — форсит.

Сюжетная — фактическая — правдивость рассказа весьма сомнительна. Трудно представить рабочих, демонстрантов, которые осмеивают товарища за то, что у него грязный бант на груди. Ещё более трудно представить рабочего, который так сентиментален, что, умирая, посылает сыну кусок кумача, сорванный сыном же с одеяла.

Весь рассказ написан крайне торопливо и небрежно. Хуже всего то, что в нём заметно уверенно ремесленное отношение к работе. Таких писателей-ремесленников очень много в провинции; они пишут «рассказы к случаю» — годовщине Октября и прочем — так же, как в старину писались специально «рождественские» и «пасхальные» рассказы. Они обычно самолюбивы почти болезненно, не выносят критики и не способны учиться. Им кажется, что они уже всё знают, всё могут, но любви к делу у них нет, литературный труд для них — средство заработка, «подсобный промысел». Такой литератор вполне способен равнодушно сочинять размашистые фразы вроде следующей: «Октябрь ущипнул Веруню за сердце, как молодой, кудрявый парень за сиську».

Пошлость таких фраз им совершенно непонятна, и они как будто уверены: чем грубее, животнее пошлость, тем более революционна. <…>

VI

По рассказу «Мелочь» не могу сказать, «следует ли Вам заниматься литературной работой», но этот рассказ Ваш вполне определённо говорит, что Вы подготовлены к ней слабо. Рассказ — неудачен, потому что написан невнимательно и сухо по отношению к людям, они у Вас — невидимы, без лиц, без глаз, без жестов.

Возможно, что этот недостаток объясняется Вашим пристрастием к факту. В письме ко мне Вы сообщаете, что Вас «интересует литература факта», то есть самый грубый и неудачный «уклон» натурализма. Даже в лучшем своём выражении — у братьев Гонкуров — натуралистический приём изображения действительности, описывая точно и мелочно вещи, пейзажи, изображал живых людей крайне слабо и «бездушно». Кроме почти автобиографической книги «Братья Земганно», Гонкуры во всех других книгах тускло, хотя и тщательно, описывали «истории болезней» различных людей или же случайные факты, лишённые социально-типического значения. Вы тоже взяли случай Вашего героя как частный случай, отнеслись к нему репортёрски равнодушно, и, вследствие этого равнодушия, все герои Вашего рассказа не живут.

А если бы Вы взяли из сотен таких случаев непримиримого разногласия отцов—детей хотя бы десяток да, хорошо продумав, объединили десяток фактов в одном, этот Вами созданный факт, может быть, получил бы серьёзное и очень глубокое художественное и социально-воспитательное значение. Получил бы при том условии, если Вы отнеслись бы более внимательно к форме рассказа, к языку, а также не подсказали бы, что герои должны делать каждый за себя, сообразно своему опыту и характеру.

Художник должен обладать способностью обобщения — типизации повторных явлений действительности. У Вас эта способность не развита. <…>

Описывая людей, Вы придерживаетесь приёма «натуралистов», но, изображая окружение людей, обстановку, вещи, отступаете от этого приёма. Колокольчик швейцара у Вас «плачет», а эхо колокольчика «звучит бестолково». Натуралист не сказал бы так. Само по себе эхо не существует, а является лишь как отражение кем-то данного звука и воспроизводит его весьма точно. Если колокольчик «плачет» — почему же эхо «бестолково»? Но и колокольчик не плачет, когда он маленький и звонит им рука швейцара, при этом условии он даёт звук судорожно дребезжащий, назойливый и сухой, а не печальный.

«Сочный тенор» у Вас «вибрировал, как парус». Это — тоже не «натурально». «Звук рвущегося кровяного комка мяса» — слышали Вы такой звук? Под «комком мяса» Вы подразумеваете сердце живого человека, — подумайте: возможно ли, чтоб человек слышал, как разрывается его сердце? И так на протяжении всего рассказа описательная его часть не гармонирует, не сливается с бесцветностью Ваших героев, — бесцветностью, которая их принизила и омертвила. Впечатление такое: рассказ писали два человека, один — натуралист, плохо владеющий методом, другой — романтик, не освоивший приёма романтики.

Затем я должен повторить, что художественная литература не подчиняется частному факту, она — выше его. Её факт не оторван от действительности, как у Вас, но крепко объединён с нею. Литературный факт — вытяжка из ряда однородных фактов, он — типизирован, и только тогда он и есть произведение подлинно художественное, когда правильно отображает целый ряд повторных явлений действительности в одном явлении.

VII

Книгу Вашу прочитал я, — книга не хуже других на эту тему. Она была бы лучше, если бы Вы отнеслись более серьёзно к языку и писали бы проще, а не такими слащавыми фразами, как, например: «Не упружатся под ситцем груди девичьи». Такие фразы напоминают старинные бабьи причитания. Глагола «упружить», кажется, нет в нашем языке.

Такие фразы, как: «Всё Наташа пред глазами с освещённым лицом стояла» — не очень грамотны. «Рвётся сердце Василия в заворожённую жавороночной песней высь» — это очень плохо — и говорит о Вашей претензии писать «поэтически», красиво. И Вы пишете такие несуразности: «Мечта о перевороте безжалостно смята царизмом, как бывает сорван порывом бури нежный пух одуванчика". Революционное движение 1905—1906 годов нельзя и смешно сравнивать с «одуванчиком». Тут уж Вы обнаруживаете малограмотность социальную. А для того, чтобы разнести семена одуванчика, — не требуется «порыва бури», а достаточно дуновения ребёнка.

В день, когда объявлена была война с Германией, о выступлении Англии ещё не было известно. Соборный протопоп не мог дать «крестом сигнала к отходу поезда», это — дело не его компетенции, а дело начальника станции. Кровь «из рассечённого виска» у Вас «падает лоскутками». «Из-под рассечённого века светился глаз» — ясно, что Вы пишете о том, чего не видели, а этого делать не следует.

«Не белы снеги в поле забелелися» и «Снеги белые, пушистые покрывают все поля» — это две песни, разные по содержанию, а Вы соединили их в одну. Монашество не обряжалось в золотые вышивки, в позументы и мишуру. Таких обмолвок, ошибок, нелепостей в книге Вашей очень много, и они её портят.

Затем: Вы не думаете о читателе, о том, чтобы ему было легко понять Вашу речь. Вы пишете: «Баба у Прохора на дрожжах». Что это значит? Что она — рыхлая? Или перекисла?

Сноха спрашивает свёкра: «Самовар поспел — чего заваривать?» Обычно заваривают чай. Но если у Мирона Удалова пили буквицу, зверобой, какао, кофе, сушёную малину или сбитень, так Вы обязаны были сказать это читателю. Пускать «коловороты зеньками» — это не всякому понятно. Коловорот — инструмент, а «зеньки» — это неправильно, правильно будет "зенки" от слова «зеница».

Если в Дмитровском уезде употребляется слово "хрындуги", так ведь необязательно, чтоб население остальных восьмисот уездов понимало, что значит это слово. То же следует сказать и о слове «дефти» вместо — девки. У нас в каждой губернии и даже во многих уездах есть свои «говора», свои слова, но литератор должен писать по-русски, а не по-вятски, не по-балахонски. Вы пишете для людей огромной, разнообразной страны, и Вы должны твёрдо усвоить простую истину: нет книги, которая не учила бы людей чему-нибудь.

Другая истина: для того, чтобы люди быстрее и лучше понимали друг друга, они все должны говорить одним языком. У вас говорят: «Я не из счетливых», — что это значит?

Таких словечек вы насовали в книгу очень много, и они её не украшают. Пленный мадьяр говорит у Вас по-украински: «Та я не можу». Весьма часто Вы ставите слова не в том порядке, как следует: «горничная, с накрахмаленной на голове наколкой» На голове не крахмалят.

Если Вы намерены писать «романы», Вы обязаны избавиться от подчёркнутых недостатков языка и небрежности, с которой Вы работаете. И остерегайтесь выдумывать «отсебятину». У Вас сорокалетний мужик, женатый второй раз на девушке и вообще лакомый до женщин, не различает ночью, со сна, тёщу свою, женщину, которой за сорок и, значит, истощённую, от своей восемнадцатилетней жены. Это — так маловероятно, что Вам не поверят.

<…> X

<…>

Нельзя противопоставлять «сардонический», «мефистофелевский» смех «медовому», «колокольчатому» смеху девушки. Девушка-то ещё не научилась смеяться «сардонически». Сардонический и медовый — это языки людей совершенно различных по психике. Медовый смех — не новость. Вы его, наверное, найдёте у Андрея Печёрского — «В лесах» — и найдёте в старинных песнях.

Ты мне, девка, сердце сомутила Злой твоей усмешкою медовой...

— сказано в переводе песен Вука Караджича. Также нельзя противопоставлять «голубой» ливень «жестокому», — хотя это различные отношения к одному и тому же явлению, но ведь и лирически настроенный крестьянин может назвать ливень «голубым», когда дождь идёт «сквозь солнце».

«Колокольчатый» смех — очень плохо, потому что неточно, колокола слишком разнообразны по размеру и по звуку, «медный» смех — воображаете Вы? Правильно сравнивают смех с бубенчиками, особенно — если их слышишь издали.

Словечко «милозвучно» Вы напрасно считаете новым, оно есть у Карамзина, а кроме того, Вы его, наверное, встретите в «кантатах», которые распевались крепостными хорами. В кантатах этих встречаются «лилейнолицые девицы», «зефирно нежный голосок». В 1903 году мужики под Пензой пели: «Зефир тихий по долине веет с милой страны, с родной Костромы».

Слово «обман» Вы взяли из разных областей; у Фета и других поэтов он «сладостен» и «прекрасен», по преимуществу в области романтической, а у селькоров — в области отношений социальных. Но ведь и селькорам не избежать «сладостных» обманов.

Мне кажется, что, работая по словотворчеству, необходимо знать наш богатейший фольклор, особенно же наши изумительно чёткие, меткие пословицы и поговорки. «Пословица век не сломится». Наша речь преимущественно афористична, отличается своей сжатостью, крепостью. И замечу, что в ней антропоморфизм не так обилен, как в примерах, которыми Вы орудуете, а ведь антропоморфизм, хотя и неизбежен, однако стесняет воображение, фантазию, укорачивает мысль.

Всё это сказано мною из опасения такого: если мы признаем, что процесс механического обогащения лексикона и есть процесс творчества новой речи, будто бы отвечающей вполне согласно новым мыслям и настроениям, — мы этим признанием внушим рабселькорам и молодым литераторам, что они достаточно богаты словесным материалом и вполне правильно «словотворят». Это будет неверно, вредно.

Дело в том, что современные молодые литераторы вообще плохо учатся и туго растут поэтому. Один из них сказал: «Когда сам напишешь книгу, перестаёшь читать». Должно быть, это верно: есть целый ряд авторов, которые, написав одну книгу неплохо, вторую дают хуже, а третью — ещё хуже.

Критика не учит, как надобно работать над словом.

XI

Рассказ Ваш — плох, но хорошо, что Вы сами чувствуете это; а хорошо это потому, что говорит о наличии у Вас чутья художественной правды. Рассказ именно потому и плох, что художественная правда нарушена Вами. Нарушили Вы её неудачно выбранным Вами языком. Вы взялись рассказать людям действительный случай озверения «хозяйственного мужичка», который метит попасть в мироеды, — ради этой цели он предаёт белобандитам своих односельчан и своих детей, комсомольцев.

Совершенно правильно Вы отметили, что хотя герою Вашему жалко жену, убитую белыми, и ещё более жалко сына, убитого ими же, — но всё-таки это чувство жалости не мешает ему попытаться ещё раз повредить советской группе односельчан и в их числе второму сыну, которого он, отец, убивает уже своею рукой.

В той беспощадной и неизбежной борьбе отцов и детей, которая началась, развивается и может окончиться только полной победой нового человека, социалиста, — случай, Вами рассказанный, всё же случай исключительный по звериной жестокости отца и по драматизму. Рассказать этот случай Вам следовало очень просто, точными словами, серьёзнейшим и даже суровым тоном. Если б Вы это сделали, рассказ Ваш зазвучал бы убедительно и приобрёл вместе с художественной правдой социально-воспитательное значение.

Вы рассказали многословно, с огромным количеством ненужных и ничего не говорящих фраз, как, например: «Вздрогнула мортира». «Мортира заплевалась огнём лихорадочно часто». «Замелькали убегающие фигуры. Скрылись в деревню».

Говорить такими рваными фразами не значит изображать — делать описываемое видимым для читателя. Драматизм рассказа такими сухими формами Вы уничтожили.

Участие «мортиры» в бою — весьма сомнительно. Как учитель, Вы должны знать, что «заплеваться» значит — заплевать себя.

Герой Ваш слишком многоречив и психологичен. Он у Вас рассуждает над трупом сына. «Лучше посмотреть. Может, не он. Может... Нет, он, Алёша. Вот и родинка на щеке. И кудри... такие белые-белые, и кровь грязными сгустками в волосах».

Это — фальшиво. Вы облыжно приписали такие нежности Петру, - люди его типа, чувствуя, не рассуждают. Пётр - получеловек, способный убить сына своего за то, что сын не хочет жить той дикой, звериной жизнью, которой привык жить он, отец.

Когда Вы начинали писать рассказ — Вы знали, каков его конец: Пётр убьёт Александра. Это обязывало Вас рисовать фигуру предателя и сыноубийцы в тоне именно суровой сдержанности, резкими штрихами, без лишних слов. Вы же приписали Петру мысли и чувства, которые раздваивают его, показывая читателю то сентиментального мужичка, выдуманного писателями-«народниками», то - зверя, - и в обоих случаях он у Вас неубедителен. Кратко говоря – Вы испортили хороший материал.

Это случилось с Вами потому, что Вы придерживались правды только одного известного Вам факта. Но также, как из одной штуки даже очень хорошего кирпича нельзя построить целого дома, так описанию одного факта нельзя придать характер типичного и художественно правдивого явления, убедительною для читателя.
Добавлено в: Литературная мастерская
Смотрите так же:
⇒ Шакира и Антонио всё у них отлично!
⇒ Шакира и король Испании!
⇒ Муть литератора
Всего комментариев: 0
Добавлять комментарии могут только зарегистрированные пользователи.
[ Регистрация | Вход ]